Областнические идеи Григория Потанина заключались в том, чтобы каждая область России жила не величием империи, а собственными интересами. Вместе, но автономно. В этом смысле и надо понимать слова Потанина о том, что "каждая область должна зажечь свое солнце", вместо того чтобы светить отраженным светом имперского центра.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм.
До того, как стать знаменитым путешественником, исследователем Китая и Тибета, собирателем фольклора и гербариев, государственным преступником и каторжником, общественным деятелем и президентом Сибири, Григорий Потанин был молодым казачьим офицером в чине хорунжего. Самым интеллигентным и рассеянным офицером во всем Сибирском казачьем войске.
Однажды утром его подразделение, как обычно, выстроилось на плацу для переклички, и всё было нормально (с точки зрения Потанина), пока не подошел один из его друзей-сослуживцев с вопросом:
– Григорий Николаевич, а кто это перед вами?
– Мои казаки, – ответил Потанин.
– Это понятно, что казаки. Но вы присмотритесь к ним повнимательнее.
– А что такое?
– Неужели ничего странного не видите?
– Да всё вроде бы в порядке.
На этой реплике своего командира рота не удержалась и легла от хохота. По наущению молодых офицеров, договорившихся разыграть своего товарища, потанинские казаки явились на построение в форме, одетой наизнанку: штаны, бешметы – все шиворот-навыворот. Шутники-офицеры пообещали, что хорунжий ничего не заметит (они не ошиблись) и никаких последствий эта история иметь не будет (кроме премиальной водки от авторов розыгрыша).
После обнаружения конфуза Потанин только руками развел, но не обиделся. Он вообще никогда и ни на кого не обижался – ни на людей, ни на власть, ни на обстоятельства. Всегда готов был взять на себя вину и ответственность. Отдать ближнему последние деньги, а если их нет – организовать сбор помощи по подписке. Сам при этом до старости жил бедно, думая в первую очередь о благе других и в последнюю – о собственной обуви. В общем, вел духовную жизнь уровня Махатмы Ганди и за 85 лет не приобрел ни одного врага.
Даже омский палач исполнял над ним ритуал гражданской казни со смущенным видом. Даже советская власть, до установления которой довелось дожить Григорию Николаевичу, организовала ему в Томске торжественные похороны летом 1920 года.
Несмотря на то, что годом раньше Потанин подписался под антибольшевистским манифестом сибирской интеллигенции.
Из богатых наследников в бедные родственники
А родился он в совершенно другую эпоху, 22 сентября 1835 года, на фронтире цивилизаций, между Центральной Азией и колонизованной русскими Сибирью.
Сибирское казачье войско, из которого происходили Потанины, с начала XVIII века охраняло Тобол-Ишимскую укрепленную линию, протянувшуюся от Омска до Кузбасса, через Алтай и горькие озера Северного Казахстана, из-за чего служившие там казаки называли её Горькой линией.
Именно "линией", а не границей, потому что не существовало четкого разделения русских земель и свободных территорий кочевых племен. Все "бродили" туда-сюда, иногда стреляли друг в друга при встрече (поэтому одной из главных функций сибирского казачьего войска было сопровождение караванов и посольств), но чаще мирно торговали. Обитателей степи интересовали колониальные товары – мануфактура, порох, оружие, часы, подзорные трубы. Взамен они предлагали живой товар – лошадей и рабов.
Рабовладение в Сибири было обычным делом. При Михаиле Сперанском, в 1828 году, власти попытались ограничить рабство указом, по которому российским поданным разрешалось покупать или выменивать киргизских и казахских детей и использовать их в домашнем хозяйстве только до 25-летнего возраста.
Но эта юридическая новация вызвала недовольство сибиряков, которые засыпали правительство жалобами на то, что невыгодно покупать и содержать невольников, коли приходится их отпускать в расцвете сил и трудоспособности.
Григорий Потанин
Понятно, что на практике указ часто не соблюдался. В доме Потаниных прислуживали две рабыни-киргизки, купленные ещё Ильей Потаниным, дедом Григория. Он был одним из самых богатых казаков Западной Сибири, владевшим тысячами голов лошадей и бессчетным количеством рогатого скота.
При рождении Григорий Николаевич имел шанс вырасти миллионером. Но недолго – когда ему было три года, отца арестовали за бунт с применением огнестрельного оружия, произошедший в его сотне. Находясь под арестом, Николай Ильич постепенно употребил свою долю наследства на безуспешные попытки подмазать колеса правосудия, чтобы они вращались в нужную ему сторону. Тем временем, пока он находился в тюрьме, от нервной горячки скончалась его жена, а их пятилетний сын Григорий из богатого наследника превратился в бедного родственника.
Сначала он воспитывался у дяди Василия, а затем перешел на попечение дальнего родича, полковника Эллизена, в интеллигентном доме которого выписывали петербургские журналы и читали новейшую литературу. Особенно любили Гоголя. В своих воспоминаниях Потанин пишет, что Гоголь был самым популярным автором среди омского (да, наверное, и всего сибирского) казачества. Кадеты военного училища, которое закончил Григорий Николаевич, знали "Тараса Бульбу" наизусть и выбирали себе прозвища по именам героев повести.
Из всех наук для будущих казачьих офицеров важнейшими являлись география и татарский язык – без первой не найдешь в степи правильной дороги, без второго не объяснишься с мимолетным местным населением. Приветствовались также минимальные литературные способности – для написания отчетов. Ведь при каждой служебной командировке по Центральной Азии казаки открывали и наносили на карты что-нибудь новое.
Историю им почти не давали за ненадобностью. О восстании декабристов кадеты не знали совсем ничего, хотя самих декабристов за прошедшие двадцать лет видел практически каждый сибиряк. Но задумываться над тем, кто эти люди и за что они сосланы в Сибирь, было как-то не принято.
Сибирские старожилы вообще любого пришельца из-за Урала, будь то ссыльный каторжник или очередной губернатор, воспринимали как неизбежное зло. По большому счету они их даже за людей всерьез не считали – существует чисто сибирский анекдот о том, как расположившиеся в поле на отдых жители (допустим, Томской губернии) обнаружили на земле след непонятного существа, который оказался отпечатком лаптя крестьянина из европейской части России.
Восточная Сибирь была от метрополии настолько далека, что, к примеру, известие о вторжении Наполеона "доползло" до Камчатки только при Николае I. Западная Сибирь получала новости более оперативно, однако тоже не в режиме реального времени, и любого путешественника из Европы здесь накрывало ощущение дикого захолустья.
Петр Семенов
Одним из таких путешественников, с которым Потанин познакомился в Омске, был Петр Семенов – ещё не Тян-Шанский (эту приставку к фамилии он получит только в старости), но уже проникший в Тянь-Шань и составивший его первые описания.
Изучив гербарий, собранный Потаниным во время его недавнего путешествия по долине Чулышмана (Алтай), Семенов решительно советует Григорию Николаевичу бросать службу и поступать в Петербургский университет.
Однако для этого нужно сначала выписаться из казаков, что гораздо сложнее, чем подать в отставку с обычной военной службы. Из казачьего войска отпускали только по очень уважительной причине.
Потанину понадобилось почти два года, чтобы найти доктора, который нашел у него спинную грыжу, сделавшую его негодным к верховой езде, с точки зрения настоящего казака – человеком второго сорта.
Освободившись таким образом от бремени семейной традиции, Григорий Николаевич отправляется в Томскую губернию, к родственнику-золотопромышленнику, чтобы заработать на проезд до Петербурга.
Родственник принял его как родного, и обещал помочь, но, к сожалению, вскоре после этого категорически разорился. Потанин успел пожить в тайге близ прииска несколько месяцев и собрать материала для своей будущей повести "Тайжане", рассказывающей о быте золотодобытчиков. Самого себя он в этой повести вывел под именем Ваныкин:
"Отец мечтал об счастьи провинциала: завести свой дом, свою скотину, свою заимку – это был идеал сибирского блаженства. Он любил воображать себя сидящим за чайным столом; молодая жена сына разливает душистый чай; сливки не купленные, а от собственной коровы; маленькая внучка на коленях.
Но новые времена принесли новые страсти. Так как отец ничего не мог дать, Ваныкин вспомнил, что у него есть родственник в тайге, женатый на вдове его дяди, родного брата отца Ваныкина. От дяди осталась дочь, которая приходилась молодому Ваныкину кузиной – с ней он переписывался. Он решился явиться в тайгу без предупреждения. Он рассчитал прослужить в тайге лето и на заработанные деньги отправиться в университет".
Григорий Потанин. "Тайжане"
У героя повести ничего не выходит – так же, как не вышло у её автора. Западносибирская золотая лихорадка середины XIX века способствовала процветанию разных прохиндеев, а не честных юношей, мечтающих об университете. Оказалось, что родственник Потанина купил прииск, гораздо более бедный золотой рудой, чем он думал, потому что продавец подмешивал золото в образцы породы. Обычная сибирская махинация того времени. Золотопромышленники только и делали, что надували друг друга и своих кредиторов. Успешнее всех на этой ниве выступал томский купец Философ Горохов, который 10 лет умудрялся поддерживать репутацию мультимиллионера. Он выстроил в центре города особняк с роскошным садом и поражал воображение гостей библиотекой из сотен томов с золотым тиснением. Когда кредиторы Горохова наконец встретились и он все-таки разорился, а судебные приставы описали его имущество, то оказалось, что "библиотека" представляет из себя чистую иллюзию – книжные корешки, наклеенные на деревянные доски.
Антонина Квятовская и Михаил Бакунин
К счастью, для Потанина в обезумевшем от золотого блеска Томске встречались и более адекватные люди. Одним из них был польский дворянин Ксаверий Квятковский, отдавший свою дочь за анархиста Михаила Бакунина, отбывавшего в Томске ссылку. Поскольку тесть анархиста был совладельцем успешной золотодобывающей компании, то ссылка у Бакунина после женитьбы шла по первому разряду: отдельный особняк с зимним садом и китайским павильоном, приемы, визиты, сигары "Манила" и французское шампанское.
Вот к этому человеку прямо из тайги явился на порог Григорий Потанин с рекомендательным письмом от своего неудачливого родича. Бакунин любезно принял молодого человека, познакомил его со своей (настоящей!) библиотекой, купленной у декабриста Батенькова, и раздобыл для Потанина разрешение ехать на запад с караваном золота. Потому что иначе Григорий собирался идти в Петербург пешком, как новый Ломоносов.
Денег у Потанина по-прежнему не было, но благодаря протекции Бакунина по дороге в столицу он буквально спал на золоте:
"Караван состоял из 17-20 повозок под начальством какого-нибудь чиновника и с конвоем из нескольких солдат. На дне каждой повозки был прикован прочный ящик со слитками золота, поверх которого было место и для пассажиров. Поэтому в караван для большего его многолюдства охотно принимали чиновников, офицеров, учащихся, которым нужно было попасть на Урал, в Пермь, Казань, Москву, Петербург, но которые не имели средств для оплаты длинного пути. В иных караванах каждый возок был занят одним-двумя бесплатными пассажирами".
В. Обручев. "Григорий Николаевич Потанин. Жизнь и деятельность".
"Вот этот человек подожжет мой дом"
В Петербурге Григорий Потанин поступил на Естественный факультет и проучился почти три года, вплоть до закрытия университета по не зависящим от него причинам.
Самое важное, что произошло с ним в столице за это время, – знакомство с другими сибиряками-интеллектуалами, будущими идеологами областничества и фигурантами политического дела "Об отделении Сибири от России". Это в первую очередь Николай Ядринцев из Омска, Николай Щукин из Иркутска и Владимир Наумов из Барнаула. Комнату они снимали одну на всех, питались вскладчину: квас, булка, щи. Когда на втором курсе Потанину понадобился ботанический атлас за 25 рублей, ему пришлось упразднить щи в своем меню.
Николай Ядринцев
А ещё через год, в 1862-м, в Петербурге начались студенческие волнения с захватом главного корпуса и всякими фрондерскими лозунгами в духе парижского мая шестьдесят восьмого года.
В ответ начальство решительно искоренило первопричину всех зол – университет был закрыт на неопределенное время. Сибирякам (которые сами в беспорядках не участвовали) пришлось разъехаться по домам.
В поисках работы Потанин вновь отправился в Томск, где вроде бы имелось вакантное место секретаря статистического комитета. Он встретился с томским губернатором и узнал, что комитет ещё не создан, но в канцелярию нужен толковый чиновник для работы с документами по крестьянским и инородческим делам.
Некоторые из этих дел, тянувшиеся десятилетиями, достигали более метра в толщину. Потанин взялся за работу и одновременно писал статьи в неофициальный отдел газеты "Томские губернские ведомости". К журналистике он привлек своих новых друзей, которые часто приезжали к нему погостить. Томские обыватели смотрели на этих волосатых очкариков с ужасом, как на нигилистов. Одна домовладелица, мимо дома которой часто проходил Потанин, каждый раз заявляла горничной, указывая за окно: "Вот этот человек подожжет мой дом".
Она что-то чувствовала, эта бедная женщина, потому что в потанинском кружке все чаще говорили о неприличном – о Сибири. В то время (вспоминает Потанин) считалось "крамольным" употреблять в разговоре, а тем более в печати, выражения "наша Сибирь", "мы сибиряки", т. е. выделять себя из общего отечества. Нельзя было любить Сибирь – можно было любить всю Россию.
Но молодые люди, собиравшиеся у Григория Николаевича, крамольно считали, что маленькому человеку невозможно любить такой большой объект, как Россия. Тем более что этот объект – абстракция – в реальности состоящая из областей. Отсюда и произошло название их теории – областничество.
"Пусть каждая область зажжет свое солнце, и вся земля будет иллюминирована", – заявлял Потанин.
За это его и взяли в 1865 году.
Точнее, сначала взяли двух глупых кадетов Омского училища с прокламацией "Патриотам Сибири!", а потом уже завертелось следствие, несколько лет выяснявшее – кто же написал эти дерзкие призывы к вооруженному восстанию за свободу Сибири.
"Идемте же! Не страшитесь ни пыток, ни казни, на святое дело освобождения, с криком да здравствует Независимость Сибири!"
Интересно, что настоящего автора (иркутского либерального купца Попова) жандармы так и не нашли. Но Потанин, со свойственным ему запредельным благородством, взял всю вину на себя, назвался сочинителем памфлета и вождем всех существующих в Сибири заговоров.
Надо сказать, что этим он многих спас. По делу "об отделении Сибири" было арестовано более 60 человек, от Москвы до Иркутска. Арестованных месяцами держали в одиночках, некоторые сходили с ума, как иркутский областник Щукин, который после пары месяцев в "секретной камере" начал выть по ночам, а днем оговаривал на допросах всех своих знакомых.
После "признания" Потанина следственные действия постепенно сошли на нет, и большую часть подозреваемых отпустили.
Надо сказать, что во всем "Деле об отделении" реальными уликами были только две антиправительственные листовки, а все остальное являлось проекцией страхов центральной власти на сибирское общество. Ещё при Николае Первом правительство отказало американской компании в разрешении на строительство железной дороги от Хабаровска до Иркутска. Боялись, что из-за этого вся Восточная Сибирь отвалится и перейдет к американцам. Поэтому на всякие разговоры об автономии власть реагировала болезненно. Хотя Потанин на допросах не уставал объяснять, что, заявляя о независимости, он на самом деле хотел всего лишь "зацепить" внимание сибирского обывателя:
"Казалось, что какую картину будущего благополучия области ни нарисуй, она не увлечет сибирского общества, не заставит его задуматься... Представление же о независимом сибирском государстве вызовет радикальный переворот в умах, сдвинет их с места и заставит их работать. Даже и самые прокламации, конечно, были написаны исключительно с целью произвести только сенсацию в сибирском обществе. Сепаратисты думали: пусть сибирское общество сразу отвергнет идею об отделении Сибири, но возникнет громкое дело, обратит внимание общества на идею, и оно задумается об униженном положении своей области, а это-то и главное".
Григорий Потанин. "Воспоминания"
Однако единственным обывателем, всерьез обратившим внимание на эти речи, оказался жандармский офицер. Остальному населению было безразлично, что думает о Сибири и её будущем 33-летний господин Потанин.
В 1868 году его приговорили к 15 годам каторги за сепаратизм. Вскоре после вынесения приговора сами судьи, кажется, спохватились, что получается какая-то опережающая свой век "ежовщина", и нашли смягчающие обстоятельства для сокращения каторжного срока втрое. Отправке на каторгу предшествовала процедура гражданской казни, которую сам казнимый описал как крайне скучное мероприятие:
"Палач примотал мои руки к столбу; дело это он исполнил вяло, неискусно; руки его дрожали, и он был смущен. Осталось у меня в памяти, что полицеймейстер, молодой, красивый и симпатичный человек, кротко сказал: “Палач своего дела не знает”. Затем чиновник прочитал конфирмацию. Так как время было раннее, то вокруг эшафота моря голов не образовалось; публика стояла только в три ряда. Я не заметил ни одного интеллигентного лица, не было также ни одной дамской шляпки. Продержав меня у столба несколько минут, отвязали и на той же колеснице отвезли в полицейское управление".
Григорий Потанин. "Воспоминания"
Интересно, что в биографии Григория Потанина часто повторяется сказочная цифра 3. Три года он проводит в университете, три года под следствием, и до трех лет ему была сокращена каторга в крепости Свеаборг на берегу Балтийского моря. Разумеется, преступник, обвиняемый в сибирском сепаратизме, не может отбывать каторгу в Сибири, как все нормальные люди.
"Невеста с местом"
Но после любой каторги, независимо от места отбывания, всем нормальным людям в Российской империи полагалась ссылка. Григория Николаевича отправили в город Тотьму Вологодской губернии. На три года, что интересно. А ещё интереснее то, что главным итогом его жертвенной борьбы с самодержавием стала… женитьба на сестре ссыльного товарища.
Александра Потанина
Её звали Александра Викторовна Лаврская, двадцативосьмилетняя дочь священника из Казани, она приехала в Тотьму навестить брата, которого сослали туда за издание либерального студенческого журнала. Александра Викторовна была по меркам XIX века старой девой. Она отказывала делавшим ей предложение, поскольку все они были священниками. Владимир Обручев, биограф Григория Потанина, поясняет, что "по обычаю в среде русского духовенства она, после смерти своего отца, считалась "невестой с местом", т. е. место священника в приходе города, которое занимал ее отец, могло быть занято только лицом, которое женится на дочери. Такое грубое насилие и принудительное соединение судьбы двух лиц из-за места возмутили Александру, и она упросила своего брата Валериана, уже бывшего священником, занять место отца, а сама осталась жить у него и открыла домашнюю школу".
Встреча с Потаниным полностью переменила судьбу Александры Викторовны: больше в ней не было места для скучных досугов провинциальной учительницы. Вскоре после женитьбы Григорий Николаевич был окончательно помилован по ходатайству Всероссийского географического общества, и вместо свадебного путешествия молодые супруги отправились в научную экспедицию в Монголию.
По Китаю, Монголии, Тибету
На склоне лет вспоминая годы странствий, Потанин говорил, что, несмотря на свою любовь к Сибири, "часто изменял ей, уходя в продолжительные экспедиции в Монголию и Китай". В общей сложности он провел в Поднебесной империи и её окрестностях около 10 лет, забираясь в такую невероятную глушь, где китайские солдаты бежали впереди экспедиции и оповещали население: "едут заморские черти, выходите на улицу смотреть их".
В этих экзотических поездках были собраны уникальные материалы по географии, флоре и фауне Восточного Тибета, по монгольскому фольклору и китайской экономике: после каждой экспедиции Потанин готовил многотомный отчет, заполняя последние белые пятна на карте мира.
Александра Викторовна сопровождала мужа в поездках почти 20 лет, до самой своей смерти. Собственно, она и умерла во время одного путешествия по Китаю, не выдержав местного способа транспортировки людей на большие расстояния.
Владимир Обручев, участник этой экспедиции, пишет, что "повозка, в которой сидели супруги Потанины, представляла большой закрытый ящик почти кубической формы с маленькой дверцей с одной стороны и окошечком с другой. Сидеть в ящике нужно было на подушке, вытянув ноги. Лошадей в повозку впрягали оригинальным способом: к передним концам оглобель была прикреплена поперечина, которую два всадника клали себе на седла и таким образом мчали этот первобытный экипаж, не считаясь ни с ухабами, ни с камнями на дороге. К каждой оглобле был прикреплен повод, посредством которого два других всадника, скакавших впереди, направляли повозку, чтобы колеса не наскочили на крупные неровности, и повозка не опрокинулась. Так приходилось мчаться рысью или вскачь от станции до станции; пассажирам порой казалось, что их посадили в бочку и спустили по косогору".
Этнограф Григорий Потанин (справа в первом ряду) и журналист Александр Адрианов (слева). Начало ХХ века. Томск
В 1893 году, где-то на пути из Шанхая в Гуанчжоу, у Александры Викторовны случился инсульт – удар, как тогда говорили. И несмотря на то, что Потанин приказал развернуть экспедицию в сторону Пекина, спасти больную не удалось.
Смерть жены так сильно подействовала на ученого, что он только через шесть лет смог взять себя в руки и составить отчет о той экспедиции.
К этому времени закончился просвещенный XIX век и началось жестокое время.
Влюбленный не только в вас, но и в ваш ботинок
В ХХ веке Григорий Николаевич ещё раз, уже в семидесятилетнем возрасте, побывал под арестом и следствием за организацию антиправительственного собрания.
Но сам, впрочем, не придал большого значения ни этому собранию, ни вообще революционным событиям 1905 года, поскольку уже четыре года был влюблен в барнаульскую поэтессу Марию Васильеву.
Они поженились в 1911 году, но этому браку предшествовал десятилетний эпистолярный роман. Десять лет любовной переписки, наполненной такими страстями, что, возможно, исследователи из Томского университета погорячились, опубликовав эти письма.
Потому что аскетический образ Григория Николаевича Потанина терпит здесь полный крах. Во-первых, он сам над собою смеется:
"Моя приятельница на днях сказала мне, что я похож на лешего, и в этом я вскоре сам убедился; другая девица, к которой я зашел по делу, отворив мне дверь своей комнаты и увидев меня в полутемном коридоре, так обомлела от ужаса, что ей нужно было время, чтобы успокоиться".
Во-вторых, изображает прожигателя жизни, описывая свои ночные похождениях, как накануне до 4 утра был на одном декадентском вечере, сопровождая молоденькую даму, жену местного беллетриста, а теперь должен идти в мастерскую к художнику Гэйеру, который лепит его бюст. Письма завершаются самыми игривыми оборотами, которые только может придумать честный человек.
"Вверяю государственной почте мои интимные листки; государство доставит Вам в Барнаул на Пушкинскую мои горячие длинные, длинные поцелуи. Влюбленный не только в вас, но и в ваш ботинок".
Григорий Потанин
Их брак не приводит в восторг потанинское окружение, но некоторое время Мария Васильева исполняет обязанности секретаря при слепнущем Потанине, и это всех устраивает. Незадолго до начала Первой мировой войны Григорий Николаевич начинает диктовать свои воспоминания для газеты "Сибирская жизнь", чем поднимает её тиражи. Чем старше он становится, тем популярнее его имя. В 1915 году ему исполняется 80 лет, и почти каждый сибирский город называет одну из своих улиц в честь Потанина.
Неудивительно, что два года спустя, когда осенью 1917-го в Томске собирается Сибирская дума, пост её председателя безальтернативно предлагают занять Григорию Николаевичу. К тому времени он становится для Сибири моральным авторитетом уровня Льва Толстого. К его голосу прислушивается вся сибирская интеллигенция.
"Все начинающие литераторы, поэты, художники, студенты и курсистки, учителя и учительницы, тянувшиеся к нему, как растенья к солнцу, чувствовали в нем не дедушку, не строгого наставника, не генерала от литературы, а старшего, хорошего, простого, доброго товарища, с которым дерзали даже спорить и шутить и который и сам всех баловал своими шутками и рассказами о смешном, а главное – сказками о Востоке", – вспоминал томский писатель Гребенщиков, эмигрировавший после революции в США.
Непонятое областничество
И тем не менее, при всем уважении к Потанину, областнические идеи так и не овладели массами, которым было непонятно, почему Томская, Енисейская и Иркутская губерния должны образовать автономную Сибирь в противовес остальной России. Большевики, красной саранчой валившие из-за Урала, предлагали куда более четкую повестку для простого народа: всё отнять и поделить. Это, как мы знаем, оказалось сильнее и соблазнительнее рассуждений об особой сибирской цивилизации. И до сих пор областнические идеи, видимо, слишком сложны для большинства жителей Сибири.
Сам же Потанин о наступающих советских временах отозвался в одном из писем с исчерпывающей точностью:
"Нет творчества, нет политической свободы; праздничное настроение только у пьяниц и взяточников! На чем остановить глаза, чтобы они отдохнули?"
Путевые заметки, этнографические очерки и дневниковые записи Григория Потанина, сделанные во время его экспедиций по Центральной Азии, можно найти и прочитать на сайте Томского государственного университета.
"Дело об отделении Сибири от России". Николай Серебренников. Томск, 2002, изд-во ТГУ.
Григорий Потанин. Избранное. Томск, 2014, составитель А.П. Казаркин, доцент ТГУ.
Переписка Григория Потанина и Марии Васильевой. Томск, издательство Томского университета, 2004.